Какое число?

Аудитория: 13-е августа 14 года ЭД.

13-е августа 14 года ЭД, Специальный Инструктивный Курс Сент-Хилла, и у нас еще одна лекция об учебе и образовании.

Вероятно, вы, по мере того, как мы занимаемся этим вопросом, уже осознали, что мы довольно хорошо все это проработали. Хотя и не ожидали некоторых приятных сюрпризов, которые это нам принесло. Как я уже упоминал, это было захватывающим приключением — вот так вот взять другой похожий предмет из области практической деятельности и учебы, дабы не слишком интровертироваться в свой собственный, и изучать этот предмет с целью узнать что-то об учебе — для того чтобы взглянуть на это со стороны и изучить этот предмет, как совершенный неофит, который приступает к делу с самых его азов. Изучить этот предмет от начала до конца не по-дилетантски, а как профессионал. Между двумя этими подходами к учебе есть огромная разница.

Чего сейчас тут пока не хватает — так это, конечно, профессиональной практики в том, что изучено. И это нужно будет сделать, для того, чтобы помочь вам в этой конкретной области или сфере. Это не кажется слишком уж сложным — но весь предмет образования имеет своим конечным продуктом определенные делательности, достижение определенных целей или выполнение определенных задач — и образование, которое не приводит к этому, является, конечно, не более чем переливанием из пустого в порожнее — бессмысленным делом. Это — чистейшей воды дилетантство, которое лучше всего можно описать так: “человек не намеревается ничего с этим делать, кроме как надоедать своим друзьям”.

И отличие между этими двумя видами деятельности — переливанием из пустого в порожнее и… На самом деле я не назвал бы это образованием. Я не стал бы удостаивать это званием “образования”. Я сказал бы, что это знакомство; это знакомство. Другими словами, это шапочное знакомство с данными или предметом для выяснения того, что там есть, легонькое прохождение по верхам; а это, по моему мнению, не имеет права называться образованием.

Поэтому, я определил бы образование как “то, чем занимаются всерьез”; и я бы сказал, что под вывеской образования в обращении находится много такого, что им не является. Я не говорю о — это ведь нормальное определение из английского словаря, правда? Образование означает изучение, знание или применение знания определенного предмета. Так давайте рассматривать это как честное и прямое определение. Если человек образован по какому-то предмету, тогда он знает этот предмет. Он знает предмет! Он способен выполнить те действия, которым его обучают в рамках этого предмета, он способен достичь результатов, которым обучают в рамках этого предмета. Вот что такое образование.

Современную школьную систему просто смешно называть “образованием”, потому что учителя всего-навсего предоставляют бедному ребенку, попавшего в школу, какое-то занятие на то время, пока он там болтается. Давайте смотреть правде в глаза. Так вот, предоставление какого-то занятия на то время, пока он там болтается, как мне кажется, не имеет ничего общего с каким бы то ни было образованием. И изучение этой области показывает, что лучшее оправдание необходимости существования общепринятой, официальной системы детского образования — просто предоставление их матерям возможности передохнуть. Это факт. Так вот они на это смотрят.

Но что же этого ребенка учат делать? И задав такой вопрос, вы тут же видите, в чем именно вы идете вразрез с системой школьного обучения. Его ничего не учат делать. Вуаля! Так что это не образование. Просто возьмите это слово в его настоящем определении (с восклицательным знаком), “образованный!”; сейчас это слово стало означать некую эзотерическую ауру, которую… которую что? Вот вы говорите: “Этот парень получил образование”. Вы говорите: “Он получил образование в Оксфорде*”. Да, и что это такое? Отлично, он получил образование в Оксфорде; чудесно, он — выпускник Оксфорда, хорошо. Мы ожидаем от него определенного стиля поведения и определенную реакцию общества на это. Хорошо. Если он получил образование, как быть джентльменом — это хорошо. Таким образом, он — профессиональный джентльмен. Да? Чудесно. Чудесно.

На самом деле, нельзя отделить образование от активной делательности, положения и профессионализма. Их невозможно отделить друг от друга, и чтобы обойти это, мы говорим: “Ну, мы хотели дать ему хорошее образование, не для того, чтобы он умел что-то делать, но…”.… Мы немедленно получаем противоречие. Это эквивалентно тому, что сказать: “Мы должны собрать все белые горошины, оставляя все белые горошины на земле”. Это невозможно сделать, так ведь? Невозможно просто “дать образование” кому-нибудь, без какой-либо конкретной цели, потому что тогда он не будет иметь образования.

В этом состоит драма современности. Самые крупные ассигнования в мире, на втором месте после вооружения, идут на детское образование. Это крупный бюджет. Я тут не касаюсь того вопроса, что всем учителям не доплачивают и все такое (а это так и есть). Тем не менее, на эту конкретную сферу тратятся баснословные суммы. Если рассмотреть все это в полном масштабе и включить в статьи расходов все виды осуществляемой в нашем мире образовательной деятельности, вы увидите, что это инвестиции ужасающих размеров.

На Западе практически в образование каждого человека вложены значительные суммы. Это значительные суммы. Они выливаются в тысячи фунтов стерлингов; что бы об этом не говорили. Они доходят до многих, многих тысяч долларов. К тому моменту, когда молодой человек закончил свое образование в колледже, оно обходится в сумму, составляющую примерно 10.000 долларов, или обходилось в эту сумму 10 лет назад (это старая цифра). Возможно, эта цифра сейчас выше. В человека нужно вложить много денег; при этом не особо ожидая какого-либо результата.

О’кей, вот на его образование ухлопали такую кучу денег, но стал ли он образованным?

Мужской голос: Нет.

Ага! В том-то и драма. Понимаете, на его образование ухлопали кучу денег, но образованным он не стал.

На днях я был изрядно поражен, обнаружив, что мои юные сыновья не могут написать своих имен. Они получили “образование” за удивительно короткий срок, но не могли написать собственных имен. И поэтому я не могу утверждать, что их учили писать. Им не дали образования в области письма. Не имеет значения, что они делали, не имеет значения количество бегущих овалов, которые они вывели, раз это не приводило к конечному результату — умению подписываться своим именем. Я полагаю, что это должно быть первым, о чем следует подумать любому учителю: ребенок должен уметь написать свое имя. Потому что, честно говоря, это чуть ли не самый основной тест на грамотность.

Если парень, взойдя на борт корабля, вынужден вместо своей подписи в списке пассажиров ставить крестик, он тут же незамедлительно станет считаться неграмотным. Даже если он умеет красивым каллиграфическим почерком выводить все остальное, за исключением своего имени. Но, если он не смог написать собственное имя, ох и трудно же ему будет убедить других в том, что он не неграмотен.

Поэтому я бы сказал, что это самое первейшее умение, и когда я обнаружил их неспособность сделать это, я устроил настоящую бучу, настаивая на том, что их нужно научить писать свои имена. Даже сами дети довольно сильно напугались. Им и в голову не приходило, что, если они знают, как писать, они должны уметь подписаться собственным именем. Они этого сделать не могли. В образовании осталось очень много дырок.

Теперь возьмите арифметику. Ей учат как полезной и простой штуке, которая нужна вам для того, чтобы вас не обсчитали в магазине. Я думаю, что это едва ли не самый дикий в смысле своей близорукости взгляд на какой бы то ни было предмет, с которым я сталкивался. И я уверен, что это основная причина, по которой арифметику преподают, так как дети не раз терпеливо втолковывали мне эту самую причину. Им объяснили, что причина, по которой им ее преподают, состоит в том, чтобы их не обсчитали. Никто никогда не упоминает, что есть еще один способ избежать волнений на этот предмет — зарабатывать достаточно денег. Если вы хорошо зарабатываете, вам не нужно знать арифметику, потому что вас не волнует, обсчитают вас или нет. Есть другие способы справиться с этой проблемой. Я имею в виду… Следовательно, к этому делу есть некий другой подход; хотя я и предлагаю этот способ просто как дурацкий пример, он, тем не менее, вполне реален. Мидас* никогда не волновался, обсчитают его или нет.

Что же мы имеем, если говорить об образовании по арифметике? Я полагаю, что большинство учителей, обучающих арифметике, даже и не пытаются создать какой-либо конечный продукт. Они говорят: “М-м-м-мм, конечно, человек должен знать ее, потому что это служит фундаментом очень большого количества других предметов”.

Хорошо. Теперь мы заговорили об обучении другим дисциплинам. Но нас не интересуют другие дисциплины, мы говорим об арифметике. Как насчет этой штуки, которая называется “арифметика”? Так вот, мы в недоумении, отчего это люди не знают арифметики. Но ведь получить образование по арифметике невозможно, потому что у нее нет конечного продукта. Они говорят: “Я не собираюсь быть бухгалтером. Я не собираюсь быть счетоводом. Я могу научиться считать на пальцах, так что меня не обсчитают”. Элементарно! Зачем учить арифметику?

“Но, — скажете вы, — нужно ее знать для того, чтобы учиться другим нау…”.

“Нет, нет, нет, нет. Давай поговорим об образовании по арифметике. Давай не будем трогать другие предметы”.

“Ну, если ты ведешь этот спор при таких оговорках, тогда, разумеется, никто не сможет с тобой поспорить”.

А вы говорите: “Вот именно. Кто захочет, чтобы с ним спорили?”.

Здесь я обращаю особое внимание на то, что арифметика, не имея конечной цели сама по себе — разумеется, она имеет конечные цели, и их можно назвать, — но не имея определенной названной конечной цели сама по себе, является, таким образом, предметом, который практически невозможно преподавать. И вы видите, что чуть ли не каждый ученик начальной школы плохо успевает по арифметике, поскольку сама по себе она предметом не является; поэтому никто не может получить по ней образование.

Ситуация становится все хуже и хуже, и это очень явно проявляется в университетах. Я не говорю о некоем редком явлении. Это нечто очень, очень — бац! Это совершенно очевидно. Вы поступаете в университет, и на технических кафедрах вам все время суют под нос задачи, которые нужно решить при помощи алгебры; вам все время суют под нос задачи, которые нужно решить при помощи дифференциального исчисления, тогда как любая такая задача решается на пальцах с помощью арифметики. Об этом стоит задуматься.

Что же здесь случилось? Ну, арифметика, не являясь сама по себе дисциплиной, будучи до какой-то степени предметом, униженным и лишенным благосклонности, постепенно сошла на нет и перестала быть дисциплиной. Она теперь является просто вспомогательным предметом, который ведет дальше, в высшую математику. И если вы не знаете арифметики, вы будете неспособны заниматься высшей математикой. Именно таким образом, в большей или меньшей степени, эту ситуацию объясняют инженерам.

Так вот, однажды я листал старые “Книги для популярного чтения Мак-Гаффи”* и с интересом узнал, что ожидалось от человека по арифметике в 1888 году. Задачи, которые он был должен уметь решать с помощью арифметики, были алгебраическими. И их нужно было решать с помощью арифметики. И что вы думаете? Для меня было великим откровением то, что алгебраическую задачу со всеми ее “иксами”, “игреками” и всем прочим, вполне возможно решить при помощи обыкновенной простецкой арифметики. И это было понятнее; намного понятнее. Я отметил это, я видел “ветеранов”, которые могли взять столбец из десятка пятизначных чисел или около того и сложить их странным, очень странным на мой взгляд способом, типа перекрестного сложения. И я был бы в полном замешательстве, если бы вы попросили меня объяснить, как это делалось. Но результат получается почти мгновенно. И вы спрашиваете их: “Как это делается?”

И они ответят: “Ну, это очень просто. Понимаете, если прибавить к девятке любую цифру, то у вас получится опять она, поэтому все, что вам нужно делать — это двигаться вниз по столбцу и искать все комбинации, которые в сумме дают девять, и забывать о них; потом сложить остальное и получится сумма”.

Ну ничего себе! Ну, конечно, это всего лишь фокусы, но все это одно время было неотъемлемой частью арифметики, а теперь в арифметике этого больше нет. Куда это исчезло? Этот предмет умирает. Почему он умирает? Никто не разъясняет студентам его предназначения. Неважно, есть ли у него действительно какое-либо предназначение; это не имеет значения. Да, можно придумать для нее множество предназначений, но знайте, что никто не разъясняет, не обрисовывает, не показывает студентам предназначений этого предмета. Поэтому человек не может считать, что он получил образование по арифметике. Арифметика — это просто некий вспомогательный предмет, который нужен для того, чтобы вас не обсчитали в магазине.

И как только предназначение предмета вырождается, перестает упоминаться или передаваться — по мере того, как предназначение предмета вырождается — сам по себе предмет тоже отмирает. Это для вас звучит достаточно странно, но если предназначение предмета отмирает — что ж, тогда и сам предмет исчезает из кругозора человека. Изготовление кнутов? Походите и попробуйте найти кого-нибудь, кто знает что-либо о том, как изготавливать кнуты. В Англии, наверное, есть только пара ребят, которые знают это дело вдоль и поперек, и они поставляют все кнуты для цирков. Посмотрите, больше никто кнутов практически уже не делает. Это отмирает, потому что у предмета нет предназначения. Ни у кого уже нет лошадей, по которым можно щелкнуть таким кнутом, правда? Поэтому получать образование по изготовлению кнутов сейчас было бы занятием совершенно бесполезным. На этом нельзя было бы сделать успешную карьеру.

Это звучит не слишком впечатляюще, но давайте посмотрим на это с другой стороны — и сразу все обретет гигантский смысл. Предмет, предназначения которого не указаны, умрет не только в обществе, но и в человеке. Оба эти утверждения истинны. Первое настолько верно, что кажется просто тривиальным. Но другое — нетривиально, и до сих пор не было обнаружено. Если индивидуум, которому вы преподаете этот предмет, не знает его назначения, тогда этот предмет умрет в этом человеке. У него может быть грандиозное предназначение, но если человеку не преподали предназначения этого предмета, то получается именно это. Понимаете?

Итак, вы можете понять разницу между живой учебой и мертвой учебой. Живая учеба — это та, у которой есть предназначение, использование; а мертвая учеба — это та, у которой нет никакого использования. Есть два способа превратить живой предмет в мертвый: либо его использование постепенно сойдет на нет, подобно кнутам; либо его попросту изымают из процесса образования. И это приведет к тому, что предмет умрет, и не только в человеке, но и в обществе; не только в обществе, но и в человеке. Вы понимаете?

И можно вполне справедливо утверждать, что получить образование по мертвому предмету невозможно, поскольку у того нет конечного продукта, просто согласно определению слова “образование”, как я уже подчеркивал.

И мы замечаем, что это начинает превращаться в нечто навязчивое. Некто принимается изучать “миниатюры, написанные в Голландии слепыми художниками”. Ну, миниатюры написаны в Голландии — как-то это можно использовать. Но “миниатюры, написанные в Голландии слепыми художниками”? Вам пришлось бы довольно-таки долго заниматься поисками, прежде чем обнаружить от этого частного предмета хоть какую-то пользу. О, вы могли бы найти от этого пользу, но только не перенапрягайтесь, направляя свою изобретательность на восполнение этого недостатка в образовательной системе, потому что своим «благоразумием» вы калечите себя. Вопрос в том, что есть; вопрос не в том, что вы могли бы придумать в плане его использования.

О, мы могли бы придумать что-нибудь, но давайте скажем честно, что парень изучает чрезвычайно специфичный предмет — странный, необычный, бесполезный, нигде не используемый. А знаете ли вы, что он легко может стать одержимым этим предметом? Он не видит назначения этого предмета, его применения; и, естественно, он не может изучить этот предмет, потому что никогда не будет способен продемонстрировать свое виртуозное мастерство, никогда не сможет продемонстрировать, как он применяет свои знания. Кто будет его слушать? Он даже не сможет разговаривать со своими друзьями. Они скажут: “Да этот парень совсем рехнулся! Он слоняется, доставая всех своей болтовней…”, — примерно так же, как ваши родственники, которые порою считают вас помешанными на Саентологии. Это выше их понимания. Но было бы намного хуже, намного хуже, если произошло бы следующее: никто не знал бы, о чем этот парень говорит, и никто не знал бы, почему он изучает этот предмет, которому нет никакого применения и который не представляет такого уж большого интереса. Ну, этот бедолага никогда не сможет донести его до других. Он никогда не сможет донести его по самой главной причине, по которой возникают трудности в общении: никто не будет его слушать.

Думали ли вы когда-нибудь о том, что общение затрудняется из-за того, что никто вас не слушает? Просто примерьте это к сфере образования. Если данный предмет не существует в реальной жизни, не имеет ни пользы, ни применения, не имеет того и не имеет другого, то люди перестают прислушиваться, потому что для них он тоже бесполезен. Человек изучает миниатюры, написанные в Голландии слепыми художниками. Люди как бы говорят: “Я понимаю, почему он изучает миниатюры, написанные в Голландии — потому что у него съехала крыша”. Вот какой вывод люди сразу делают.

Да, у вас время от времени возникает такая проблема, и когда вы сталкиваетесь лоб в лоб с вашими родными, они смотрят на вас именно так. И люди никогда не слушают вас, когда вы говорите о Саентологии, или бывают раздражены тем, что вы изучаете этот предмет, и все это оттого, что вы не рассказали им о цели Саентологии, о том, что она может дать лично им.

Вот мы и добрались до самой сути. Вашей маме этот предмет был бы не безынтересен, если бы она услышала, что он дал лично вам, потому что вы ей не безразличны; но даже ваша мама поняла бы, что это за предмет, только в том случае, если бы ей разъяснили цель Саентологии. Теперь давайте сделаем следующий небольшой шаг: может ли эта цель быть достигнута — цель, о которой вы рассказали — может ли она быть достигнута. Они не верят на слово. Вы могли бы рассказать окружающим о цели Саентологии, но они не поверят. Другими словами, эта цель для них нереальна. Поэтому вы должны не только разъяснить эту цель, вы должны разъяснить ее таким образом, чтобы она казалась им достижимой — достижимой или осуществимой.

Вот мы подходим к какому-то гусю и говорим, говорим этому гусю: “Это дело должно тебя заинтересовать, потому что ты станешь Клиром”.

Он тут же переспрашивает: “Ась, кого позвать?”. Потому что это непонятная цель, верно? Он не понимает цели, если она кажется ему недостижимой или не представляющей ценности. Она может перестать быть достижимой или ценной просто потому, что она не понята.

Для того, чтобы образовательный предмет существовал и продолжал оставаться предметом, по которому человек может получить образование, другими словами, если вы вообще ожидаете, что кто-нибудь когда-нибудь получит образование по этому предмету — позвольте мне это так сформулировать, для того, чтобы предмет продолжал существовать, для того, чтобы он выжил, он должен иметь цель, которая должна выглядеть как достижимое действие. Она должна быть достижимой. Цель обязана быть достижимой.

Ценность предмета зависит целиком и полностью от ценности того, что вы получите, достигнув этой указанной цели. Что ценного вы получите, достигнув этой указанной цели? Ценно ли быть способным делать это или нет? И именно в той степени, в которой достижение цели является ценным, предмет выглядит либо ненужным, либо жизненно необходимым.

Основа и уток культуры формируется из образований, которые можно разбить на… Это основа и уток культуры (основа и уток — это ткацкие термины; постарайтесь не нагромождать здесь слишком много слов — основа располагается так, а уток — вот так. [это продольные и поперечные нити в ковре]); это то, что формирует культуру, и имеется два самых общих типа образования. Культура удерживается единственно и исключительно образованием. Получено ли это образование посредством опыта или обучения, как бы то ни было — культура в целом есть совокупность образований. Эти образования можно разделить на два типа, к первому относится жизненно важное образование, а ко второму — “приличествующее” образование.

Полученное образование вознаграждается пропорционально тому, насколько ценно то, что можно получить с его помощью. Образование вознаграждается пропорционально тому, насколько ценно то, что можно получить с его помощью. И, если честно, за него не дают ни копейки больше. Временами, но не очень часто, за образование платят по ошибке, и это говорит вам о том, что существуют какие-то исключительно странные непонятности, что в обществе есть какие-то непонятности… Потому что то правило, которое я вам только что высказал, верно, и общество в целом, видимо, до определенной степени чего-то не понимает, потому что существует несколько видов образования, которые вознаграждаются в гигантской степени, хотя определенные авторитеты по образованию не считают их ценными.

Публика, должно быть, любит, чтобы ее дурачили. Она вечно отстегивает деньги то одному прохиндею, то другому. Должно быть, у надежды сказочно разбогатеть за одну ночь на рынке акций есть реальная ценность, поскольку этот народ очень часто крупно на этом наваривается. Вы могли бы заново взглянуть на общество, используя тот подход, о котором я вам рассказал. “Да, — могли бы вы сказать, — общество допускает ошибки на этот счет. Да, общество обманывают”. Я не думаю, что общество допускает ошибки на этот счет. Это новая мысль, не так ли?

Вы знаете, что самая прибыльная профессия в Соединенных Штатах, единственная прибыльная из технических профессий — это хоронить людей? Она очень высоко оплачивается! Этим ребятам удалось убедить всех в том, что дорогой вам человек должен лежать запечатанным в бронзовом гробу, помещенном в железобетонный склеп, чтобы его не беспокоил дождик и сырость. Им удалось полностью убедить всю страну в том, что это закон, который был принят Конгрессом, что это местный закон. А недавнее расследование Конгресса обнаружило тот факт, что, оказывается, не существует никакого законодательного акта, обязывающего хоронить кого бы то ни было в Соединенных Штатах даже в простом деревянном гробу. Есть законодательные акты, требующие, чтобы усопших хоронили, но нет закона, требующего какого-либо бальзамирования. Поэтому заворачивай спокойно свою тетушку Агнесс в одеялку и бросай ее в ямку. Это все, что тебе нужно, парень, коль скоро ты получил свидетельство о смерти.

И чем эта конкретная профессия — чем эта конкретная профессия торговала? Они торговали какой-то дикой разновидностью загробной жизни, не так ли? Они были сродни жрецам некоего религиозного культа или вроде того; и совершенно очевидно, что люди действительно покупают загробную жизнь. Оказывается, что самое дорогое удовольствие, которое вы могли позволить себе в Египте — это умереть. Это было очень дорогое удовольствие, так же обстоят дела и сегодня в Соединенных Штатах. Это очень дорого — умереть. За то время, пока с вами наконец будет покончено, от завещанного вами наследства ничего и не останется.

И это очень странно. Общество за это платит и это вознаграждает. В общем, это чуть ли не самая образованная область искусства, с которой вы когда-либо сталкивались в своей жизни. Ритуальные услуги — это сверхобразованная область искусства, и сообщество самих гробовщиков (владельцев бюро ритуальных услуг, как они любят себя называть) тоже сверхобразованно. Эти ребята держат свои собственные школы и обучают собственной технологии и всему прочему; и они на самом деле круто этим владеют. И конечный продукт можно легко увидеть.

И эти ребята неимоверно круты. Я это знаю, потому что, когда я подвизался на поприще литературы в Нью-Йорке и жил, не тужил, один эксперт судебной медицины, так теперь они начали называть в Нью-Йорке коронеров* — они поменяли и названия — эксперт судебной медицины Нью-Йорка был моим корешом. Он был коронером славного города Нью-Йорка и одним из самых классных ребят, с которыми я когда-либо имел дело. Он самолично, своими собственными лапами, забальзамировал 15.000 трупов.

Интерес к этому делу возник во мне, когда меня послали написать серию очерков о не раскрываемых преступлениях, и конечно, я в конце концов очутился в руках судмедэксперта города Нью-Йорка. Он и начал мое криминальное образование, и оно, конечно, относилось к той области, которую они называют криминальной, или судебной медициной. И этот парень знал это все как свои пять пальцев. Обыденность, с которой он расписывал все эти дела, указывала на то, что он был с этим делом на “ты”.

Этот предмет не был чем-то эзотерическим. Он имел дело с большим количеством трупов, разбросанных там и сям в той или иной степени дезабилье, с побоями различной степени тяжести. Временами они выглядели весьма неприглядно. Это был тот еще парень. И как ни странно, он считал, что его профессия является неприемлемой для общества. А я был очень даже принимаем в обществе; поэтому мы с ним составили отличную пару, поскольку ему всегда нравилось… Если я куда-то шел и спрашивал его, не пойдет ли он со мной, — он всегда был тут как тут. В мгновение ока! Но в этом парне не было ничего ненормального. У него были прекрасные манеры, он был отлично воспитан и так далее; но частью его образования была идея о том, что на его занятие смотрят с презрением, поэтому у него было такое чувство, что он неприемлем в обществе.

Ну, не знаю; множество людей смотрят свысока на… Дворники считают, что на них смотрят свысока. Но ведь дворники заботятся о том, чтобы улицы были чисто выметены, разве не так? А-а? Совершенно очевидно — этот парень не давал разлагающимся трупам заваливать собой улицы Нью-Йорка. И я встречался с ним довольно часто, а я тогда был президентом одного из литературных обществ; ну вот, и он имел обыкновение регулярно туда приходить и, если я об этом просил, беседовал с авторами детективов. И они сбегали с обеда, проявляя самые невероятные оттенки зеленого цвета на лицах.

Да-а, здесь была информация. Здесь была информация, тут был вполне определенный конечный продукт, и далеко не только в сфере расследований. Такой парень мог, бросив всего лишь один взгляд на труп, сказать: “Угарный газ, умер около трех часов назад”, “Синеродистый калий”, “Мышьяк”, — то, другое, третье. Бр-р-р-р, бах! “Ну, я бы сказал, что это пищевое отравление, Джо. Да, да. Давай его на стол, сделаем пробу и произведем вскрытие. Я почти уверен, что это просто пищевое отравление, знаешь, неудачное время выбрал, чтобы поесть зеленых бобов, которые слишком долго провалялись в холодильнике. Похоже на то, да, так именно я и думаю”. И знаете, он почти всегда попадал в точку.

Это было искусство, искусство наблюдения царства смерти. Но даже в Древнем Египте это искусство не давало никакого социального статуса. Тем парням, которые бальзамировали тела в тамошних моргах, на самом деле не разрешали даже покидать эти морги. Их там удерживали. Но вот великое, великое искусство, огромное количество деталей, огромное количество технических моментов, огромное количество разного прочего, и все это прошло сквозь века, от дней Египта до дней наших, не прекращая своего существования ни в одной из промежуточных цивилизаций. Любопытно то, что этот парень мог усесться и приняться сравнивать достоинства современного и египетского способов бальзамирования. И он был уверен, что сейчас он делает это лучше, чем делали египтяне. Я в первый раз в жизни увидел такой подход — кто бы мог подумать, видели же мы эти египетские мумии в университетских музеях и т.д., смотрели на них, и эти мумии до сих пор в музеях, такие завернутые в тряпки . Но его отношение к этому вопросу было отношением истинного профессионала: “Ну-у, черты лица не были сохранены, и цвет никуда не годится”. Так он мне сказал в один прекрасный день: “Да, в следующий раз, когда будешь проходить по музею, Рон, если ты не веришь, если ты не веришь, что сейчас мы их на голову выше, просто посмотри на какую-нибудь из этих мумий. Черты лица не сохранены, и цвет никуда не годится”.

Я изумился: “Но послушай! Да эти ребята — эти ребята уже несколько тысяч лет как умерли!”.

А он говорит: “Через несколько тысяч лет одна из моих мумий тоже сможет этим похвастать”. А потом добавил: “Черты ее лица не будут испорчены, и цвет будет нормальным”. Он сказал: “Поэтому мы делаем лучше” (почти что: “мы всегда делали лучше”).

Ну вот, здесь есть неизменная… Я говорю об относительно непрестижной, но очень высокооплачиваемой профессии. Услуги по пристраиванию мертвых тел (чтобы их не выбрасывали на улицы), по прихорашиванию тел дорогих людей оплачиваются очень высоко. Сохранение памяти о близких и прочее — очень высокооплачиваемая профессия. И эта профессия сохранила свое ноу-хау на протяжении чрезвычайно долгого времени. Где бы какая цивилизация ни существовала, они [представители этой профессии], похоже, располагали информацией по этому вопросу, накопленной предшествующей цивилизацией; неважно, сколько войн отгремело на земле — они работают все так же уверенно. Да взять хотя бы обряды первобытных племен: они шли и находили сухую пещеру, где мертвые тела дорогих им людей бальзамировались автоматически.

Вот очень интересная профессия со своей технологией. Да, это технология: что нужно делать, чтобы предохранить трупы от разложения; и что нужно делать и знать о том, что убило этого человека и от чего он умер, с тем, чтобы у вас ничего не перепуталось, когда вы будете бальзамировать; и что делать, чтобы все было путем; и как нужно хоронить усопших; и какой в точности подход нужно использовать в отношении скорбящих родственников; и как в точности продать им как можно больше по как можно большей цене. Это технологии, с какой стороны ни подойди. Они очень точны и обширны, и уж если что имеет конечный продукт, так это они! Вы понимаете? Вы получили тело, забальзамировали его, похоронили его, получили ваши денежки. Вот так! Ясно как белый день.

Таким образом, мы должны отметить, что предмет вознаграждается не только пропорционально своей нужности, но также и пропорционально тому, насколько люди в целом понимают этот предмет. Предмет вознаграждается в той степени, в которой люди понимают его.

Ладно, теперь что вы скажете о долголетии? Что вы скажете об этом долголетии? По-видимому, постоянно существующая потребность в том, что этот предмет дает, может этот предмет сохранить. Постоянно существующая потребность в том, что этот предмет дает, может этот предмет сохранить. Если предмет постоянно нужен, он сохранится; это побочное следствие из того закона, который я вам только что дал. Но длина периода времени, в течение которого предмет сохраняется, полностью зависит от необходимости в нем и от того, как передается его технология. Понимаете, требуется сохранение необходимости в этой технологии, и продолжение ее передачи. Если существует постоянная необходимость в этой технологии, то эта технология будет передаваться. Все это очень и очень поразительно — и очевидно!

И когда вы видите предмет, сохраняющийся на протяжении тысячелетий, то это происходит только потому, что вместе с ним переносится его предназначение. Его цель переносится вместе с ним, и она понятна. Так вот, этот предмет можно было бы разрушить, разрушая его цель — предмет стал бы больше не нужен — или разрушая тем или иным образом передачу его технологии, или передавая ее слишком настойчиво или слишком усиленно и внося в нее много того, что не имеет к ней отношения. Например, утверждая, что прежде чем начать изучать инженерное дело, вы должны получить начальное образование, закончить среднюю школу, поступить в пансион благородных девиц и научиться вязать. Я предполагаю, что следующим требованием будет нечто в этом роде, да?

Через какое-то время у вас не останется ни одного инженера, и все мосты начнут обваливаться. Так вот, одна из причин, почему у вас через некоторое время не останется ни одного инженера, очень проста и заключается в вашей и только в вашей собственной технологии — причина этого. И это происходит потому, что вы заставили его слишком долго разгоняться перед взлетом. У него был слишком длинный разбег перед отрывом от земли, и чем больше — теперь давайте вернемся к образованию — чем больше времени занимает подготовка к образованию, тем выше вероятность встретить на этой взлетной полосе шипы. Наверное, выразить эту мысль можно было бы гораздо проще, но именно так все и обстоит. Если этот парень все взлетает, взлетает, взлетает, взлетает, он все разгоняется и разгоняется по взлетной полосе, он все набирает и набирает скорость, а ему все говорят: “Ты еще не должен брать штурвал на себя. Ты должен еще оставаться на взлетной полосе и продолжать разбег, и быть готовым взлететь, и быть готовым взлететь, и быть готовым взлететь, и быть готовым взлететь”. И когда пойдет 45-ый год разбега, и он обнаружит, что все еще не взлетел, он уже не взлетит никогда.

Причина этого такова: количество возможностей потерпеть провал прямо пропорционально длительности подхода. Это — закон. Количество возможностей потерпеть провал прямо пропорционально длительности подхода, другими словами — количеству времени, которое уйдет на то, чтобы добраться до того места, где вы начнете изучать искомый предмет.

С другой стороны, этот закон уравновешен тем фактом, что, если изучать что-то не постепенно, то человек может попасть в замешательство, столкнувшись со слишком высоким подъемом, как я рассказывал вам на днях. Забрав слишком круто, пойдя слишком быстро. Для любого предмета есть приемлемая длина для взлетной полосы. Это — взлетная полоса правильной длины для этого предмета.

Взлетная полоса правильной длины не должна, следовательно, быть настолько длинной, чтобы без нужды увеличивать вероятность провала, и ей лучше быть не слишком короткой, чтобы человек не прыгал через ступени, приходя в замешательство. И какова она — эта правильная длина взлетной полосы для какого-то данного предмета? Сколько подготовительной работы нужно провести, другими словами, насколько долгим должно быть обучение? И на все эти вещи, все эти вопросы можно ответить так: “Она не должна быть настолько длинной, чтобы без нужды увеличивать вероятность провала, и ей лучше быть не слишком короткой, чтобы человек не забирал слишком круто.

Он завалится на нос, как это, бывало, происходило с нами, когда я занимался в аэроклубе колледжа. Частенько случалось, что какой-то удалец начинал тянуть на себя штурвал слишком рано. За этим следовал “випстолл*”, так это называется — “випстолл”, технический термин из авиации —вы начинаете подъем, и у вас не хватает горизонтальной скорости для поддержания достаточной разреженности воздуха над верхней плоскостью крыльев. И вы никогда в жизни не видели самолета, который ведет себя более беспомощно и смешно, чем при випстолле. Он летит и летит вперед очень, очень хорошо, и вдруг начинает лететь очень медленно, вы теряете подъемную силу, и самолет — кувырк! Не успеешь “мама” сказать. Недаром его назвали “випстолл”. И, конечно, когда ты всего лишь в тридцати метрах над взлетной полосой, на краю аэродрома, ты успеешь во время падения набрать скорость, достаточную для того, чтобы взять штурвал на себя и выйти из этого. Об этом известят ваших предков и позвонят моему старому другу, судмедэксперту из Нью-Йорка.

Именно это и происходит со студентом. Он приобретает излишнюю самонадеянность и тянет на себя штурвал, но он еще недостаточно разогнался, не набрал нужной скорости. Иными словами, он сталкивается со слишком крутым подъемом.

Недавно то же самое произошло c Мэри Сью. Она изучает машинопись, помимо всего остального! Она неплохо печатает, но теперь начала учиться слепому методу. И вот она собирается освоить слепой метод: стук — шлеп — стук — шлеп. И все это очень интересно. Я в течение недолгого времени проводил ей образовательный процесс, и взломал блокировку в этом направлении. Я не знаю, обратила ли она на это внимание, и ее сейчас здесь нет, чтобы спросить, она забегалась с юристами. Но она, вероятно, не заметила, что неожиданно проснувшийся в ней интерес к обучению машинописи слепым методом связан с преодолением этой старой проблемы “слишком-долгого-разбега” и слишком крутого подъема. Я устранил все это при помощи процесса, и теперь ей очень интересно учиться печатать вслепую, и она тратит вечером примерно час, несмотря ни на что другое, что ей нужно сделать, сидя и стуча по клавишам вслепую. Это очень трудно, потому что одновременно с этим она печатает на машинке заметки, отыскивает их и делает свою работу. Поэтому она печатает вслепую, и при этом еще делает свою работу. А потом она снова принимается печатать вслепую.

Я подловил ее. Однажды вечером я поставил ей метроном, и она неожиданно поняла, что ее ритм не в порядке, так оно и было. И она не могла попасть в такт с работающим метрономом. Она попросила его пока остановить. Это был слишком крутой подъем.

Но она приступила к упражнениям на двух рядах клавиш прежде, чем одолела первый ряд. Так вы понимаете, что я подразумеваю под слишком крутым подъемом? Это было слишком уж круто, правда? Братцы, в какой випстолл она попала! Она тут же свалилась на нос! И была совершенно сбита с толку. Пару лет назад она просто бросила бы этим заниматься. Было бы именно так. Но теперь она знала технологию обучения, которую мне удалось собрать, находясь здесь, и она откинулась на стуле и сказала: “Ну-ка, давай посмотрим, что я делала? А-а! Ну да, это слишком крутой подъем. Я просто взяла слишком крутой подъем”. Она вернулась к упражнениям на одном ряду, шлеп-шлеп-шлеп, потом перешла к двум рядам и справилась, представляете? Другими словами, она плавно прошла этот подъем.

Таким образом, человек, знающий про постепенность, на самом деле может хорошо организовать собственное продвижение. Никому не пришлось напоминать ей это.

Отлично. Значит, образовательный предмет — это просто то, что имеет своим результатом делательность, и достигается получением образования по этому предмету. Какого черта про это нужно говорить! Но едва ли кто-то в действительности это осознает. На самом деле люди этого не знают. Они постоянно поддерживают это на словах, но всегда очень плохо справляются со своим делом, терпя сумасшедшие неудачи; но им никогда не приходит в голову, что у них просто никогда не было образования в данном предмете.

Я расскажу вам кое о чем, от чего я совершенно обалдевал когда-то в Голливуде. Каждый режиссер, оператор и даже актер на съемочной площадке знал, как писать сценарии. Они знали, как их писать. Все они могли писать сценарии. Это место просто кишмя кишело писателями. Хотите знать, почему Голливуд никогда не поднимался по уровню сценариев выше детского сада? Именно поэтому. Они никогда не осознавали, что это — технология. Что это профессиональная технология, над изучением которой надо попотеть. Она очень многогранна, и в ней есть много препятствий, которые не преодолеть с наскока, и здесь есть своя самая настоящая терминология. Но все эти гуси думали, что они знают, как писать. Какого рожна это изучать? Ну а если среди них и был профессионал… Голливуд дал миру лишь крохотную горстку профессиональных писателей, а на самом деле — ни одного. Они попадают в Голливуд со стороны и там и находят себе могилу. Пишет каждый, кому не лень, поскольку все владеют профессией парня, который только что приехал. Понимаете, он — писатель, он — профессионал, он приехал — а тут все вокруг знают, как писать.

Да, его бытийность не дает этим киношникам ощущения, что написание сценариев содержит в себе какие-либо секреты мастерства; поэтому, конечно, для них он выглядит каким-то глуповатым, хотя он вовсе не глуп. Он просто не научился одной тонкости своего предмета, которую мог бы усвоить относительно быстро. А Голливуд, не осознавая этого, никогда не берет на себя труд научить его, как нужно писать для Голливуда. Они так и не поняли, что для умения писать необходимо иметь соответствующее образование.

Вот и получается эта фантастическая профессия, которая может осыпать золотым дождем или заморить голодом, которой люди предоставляют фантастическое количество бытийности или ни в грош не ставят. Она переполнена такого рода противоречиями.

Кто такой профессиональный писатель? На поверку выходит, что это — тот, кто добивается успеха, чьи произведения публикуются или на худой конец — читаются или замечаются. Но из всех предметов искусства этот оказывается наиболее диким, потому что никто не признает за ним бытийности предмета, обладающего технологией.

И тот, кто добивается успеха — вам это должно показаться очень интересным — тот, кто добивается успеха, — это не тот, кто просто притопал с какой-то идеей. Вы вступаете в Гильдию Сценаристов и обнаруживаете, что литературное образование приобрело дурную славу по той причине, что это преподают в Американских университетах. Они наняли толпу неудачников — писатели-неудачники становятся либо редакторами, либо преподавателями. И они драматизируют свои неудачи и стараются сделать других писателей такими же неудачниками, и я никогда не видел, чтобы кто-то из них делал что-то еще кроме этого. Нет, прошу прощения, была пара-тройка человек, которые работали как одержимые; и им сопутствовал колоссальный успех, неважно, как именно они его достигали. Но над ними не довлела мысль о том, что они были писателями. А остальные чудаки продолжали носиться с дикой мыслью, будто они являются писателями. Но посмотрите на себя, “писатели”: что вы здесь делаете, сидя и редактируя? Они не были обучены литературному делу, или пытались учиться, но потерпели фиаско.

Это непредсказуемый предмет. Похоже, все общество до какой-то степени живет романами и фантазиями писателей. Но речь идет о скрытой части технического обучения. Технического обучения в этой области не существует. Если профессиональный писатель хочет от души посмеяться, если он хочет упасть прямо на землю и смеяться, смеяться, смеяться до колик в животе — все, что ему нужно сделать, так это прочитать принстонскую* программу курсов для профессионального писателя, например. Да вас просто скрючит от смеха. Я говорю, вы не сможете удержаться.

Однажды я пришел на курсы профессиональных писателей в Гарвард*, и довел весь класс до кондрашки. Позже один преподаватель сказал мне, что они так никогда до конца и не очухались.

Я сделал ошибку, будучи очень молодым и слишком непосредственным. Конечно, когда вас приглашают прочитать лекцию по вашему собственному предмету в одно из самых крутых учебных заведений литературного профиля, это кружит вам голову, и вы начинаете важничать, ведь так? Особенно, если речь идет о молодом и непосредственном человеке, и вдобавок обо мне. Ну вот, стою я перед этим классом литераторов и говорю им: “Я заметил, что вы сейчас работаете над темой стиля. Так вот, ни один писатель в действительности не знает, есть ли у него стиль или нет, пока не сядет за стол”, — я говорил совершенно разумные вещи, — “пока не сядет за стол и не напишет пару сотен тысяч слов. И вот к тому времени, когда он сделает это, он сможет определить по своей работе, есть у него стиль или нет”. С точки зрения профессионала, это наиболее здравое утверждение, сделанное когда бы то ни было; потому что профессионал, будь он хоть Диккенс, посчитал бы 100.000 слов в месяц за сущий пустяк. За сущий пустяк!

Я не знаю, откуда появилась эта сказка, что все они пишут своею кровью, извиваясь в предсмертных муках. Чушь! Этим тут и не пахнет. Если на написание великой книги у кого-то ушло семь лет, то это потому, что шесть с половиной из них он пьянствовал. Они пишут хорошо, они пишут легко и гладко. К примеру, основная часть произведений Диккенса была написана со скоростью 5.000 слов в день. Однажды я подсчитал это и дал материал в прессу, и он был напечатан по всей стране. Вы помните, как эта заметка подробно обсуждалась повсюду. Я так полагаю, тогда они, конечно, ценили его труд меньше. Писатель умеет писать. Есть ли у вас определение получше? Писатель может писать легко, гладко и быстро.

Ладно, хорошо. Я сказал это тем бедолагам, сидевшим в классной комнате, и как только я закончил лекцию, я заметил, что по аудитории прокатилась волна потрясения; и хоть бы пол-аплодисмента сорвал! Они сидели полностью оглушенные, похожие на статуи. Они даже не потрудились встать, когда прозвенел звонок. И наконец они зашевелились и начали вместе о чем-то там шушукаться. А преподаватель, который был своим парнем, подошел, стащил меня с кафедры и, отойдя со мной подальше, сказал: “Ну, ты и дал им по мозгам”.

Я недоуменно спросил: “В чем дело? Ради всего святого, о чем это ты?”.

“Ну, брат! — сказал он. — Да они пишут по 1.500 слов в семестр”.

Боже, как эти ребята расстроились! Я зашел туда еще раз, и никто из всего класса не сказал мне ни слова. Так они были разобижены! Дверь в их общество для меня захлопнулась. В их глазах я просто не мог быть профессионалом. Но тем не менее то, что я писал, то и дело появлялось на страницах газет. А-а, это наверняка было лажей. Что-то не клеилось, потому что данная мною информация должна была быть неверной.

Этим балбесам никогда не говорили, что им придется писать! Всех их учили быть писателями, но никто никогда не сказал им: “Братцы, пишите!”. Вы понимаете? И я был первым, кто объявил этому классу, и это было на четвертый год их обучения — что писатель должен писать. Я не знаю, чего ожидали от писателя. От него ожидали диспутов, от него ожидали того, от него ожидали сего; и на их вкус, коммерция в такой области — это грязное слово. А чего такого? Оно означает тяжелый труд.

Они не презирают деньги. Не поймите их превратно. Они не презирают ничего, что сопровождает их работу. Они не гнушаются быть связанными с коммерцией и всем другим. Это не то, что они в себе развивают. Для них производить — это тяжкий труд. Это просто слишком круто. Поэтому, проучившись четыре года, они не осилили своей первой ступени, состоящей в том, что надо просто писать!

“Сейчас мы будем обучать вас искусству керамики. Оно связано с изготовлением глиняной посуды, стеклянных изделий и прочих подобных предметов. Мы ожидаем, что к концу курса вы будете в состоянии легко и просто делать эти вещи, определять, что не так в плохо сработанных гончарных изделиях ; и вы будете знать технологию изготовления посуды”.

Приходит некто и говорит: “Да, на самом деле вы преподаете политехнический* предмет”. Нет, не так. Написание книг — это просто рубка деревьев, работа на бульдозере. Толпа народу копает канавы, и на это не уходит столько энергии, сколько отнимает литературная деятельность. Это действительно так. Это всего лишь еще одна разновидность труда; и когда вы относитесь к этому делу именно так, то оно становится разумным, осмысленным и понятным, а вы — затем вы садитесь [за письменный стол и приступаете к делу].

Писатель — это не тот, кто носит красную феску и голубые шлепанцы, курит трубку и глазеет в окно. Писатель — это тот, кто сидит за письменным столом с карандашом в руках и листом бумаги, или с пишущей машинкой и заправленным в нее листом бумаги и пишет. Что он пишет? Он пишет то, что будет публиковаться и продаваться, то, на что люди будут смотреть, потому что для того, чтобы быть профессией, предмет по определению должен быть принят обществом, в рамках которого он существует.

Это жутко хладнокровный взгляд, взгляд без капли сантиментов. Это — сермяжная правда. Я не преувеличиваю, когда говорю, что в университетах об этом не рассказывают. Лучшие преподаватели встанут и скажут: “Значит так, когда вы в один прекрасный день будете работать с теодолитом, измеряя чего-нибудь с его помощью, не вините меня, если не сможете установить его ровно”. Нет, они не преподают таким образом. После занятий они просто вручают им теодолит и дают задание сходить и померить чего-нибудь, и даже лекции вам не прочтут, что такое этот чертов теодолит, потому что это всего-навсего какая-то мерзкая штуковина.

Нет, составные части ремесла здесь — теодолиты. Инженерное дело. Составные части ремесла — уровни; орудия труда — большие листы ватмана, копирки, кирпичи, стальная арматура, машины, бульдозеры, крутые прорабы и подрядчики себе на уме. Все это — составные части ремесла. Тут не преподают никаких курсов вроде: “Как соблюдать личную этику, когда вы работаете в строительной компании “Коккер энд Куккер”.”.

Другими словами, эти ребята из Гарварда — идеалисты. Они витают в облаках. Вот так я и вверг в состояние сильного душевного потрясения курс новеллистов в Гарварде, но так тогда точно и не понял, каким образом и почему. Это произошло не потому, что я наговорил слишком много. Я так полагал в течение долгого времени, но теперь, изучая учебу, я узнал, что я тогда сделал. Я просто сказал: “Если вы учитесь писать — пишите. От вас ожидают того, чтобы вы писали. От вас ожидают того, чтобы вы выдавали много слов”. И дело, возможно, даже не во фразе: “Вы не узнаете, есть ли у вас стиль”, — потому что все мое выступление было посвящено этой единственной мысли [что там надо выдавать много слов].

Это произошло в тот момент, когда я наконец дал им цифру, количество того, что я имел в виду под “словами на листе бумаги”. Я помню, как стоял там, на кафедpе, быстpо в уме прикидывая. Я поразмыслил: “Так, надо выдать некое минимальное количество слов, которое любой писатель, будучи в здpавом уме и твердой памяти, сумел бы написать недели за три-четыpе, вот, и чтобы эта цифра никого не ошарашила”. Так я и сказал: “Паpа сотен тысяч слов”. “Агрхрххрх!”. Именно это у них и вырвалось: “Агрхрххрх!”. Понимаете? Но не цифра потpясла их воображение. Их потрясло то, что мое отношение к этому предмету целиком и полностью состоит в том, что надо писать, в том, что писатель — пишет. Именно в этом и заключалось потpясение.

Если вы хотите иметь обpазование по какому-то предмету, нужно применять его. Нет ничего непристойного в том, чтобы что-то делать. Вам не нужно одержимо делать, делать и делать это что-то всю свою оставшуюся жизнь. В том курсе, который мне только что преподавали, это было так запутано! Самые лучшие из преподавателей были великолепно подкованы в теоpии и pаботали как сумасшедшие в своей области и во многих смежных. И если такой парень говорил, что это так-то и так-то, то этому очень хотелось верить, так как это было абсолютной правдой. Это было очень распознаваемо… Такой паpень мог даже не знать, как складно писать, но он мог выразить это словами, потому что это — его собственная стихия, и он знает, о чем говоpит.

Тепеpь возьмем того, кто “плавает” в предмете — его некомпетентность обязательно проявится — Агрхрххрх! Бьющие ключом грандиозные идеи, неосуществимые проекты, ведь так? Этот гусь заостряет внимание совсем не на том. Он не расскажет вам того, что действительно представляет важность в данном предмете. Он говорит о чем-то, что, по его мнению, могло бы пpедставлять интеpес; но сам он не знает из своего собственного опыта, пpинесет такое знание или нет хоть какую-то пользу. Он делает из мухи слона.

Однажды я с таким столкнулся — погодите, чего-то у меня в голове вертится — на том курсе, как его… Парень просто из кожи вон лез… А! Да! Точно! Дело касалось пpоециpования. Дело касалось пpоециpования диапозитивов. “Если у вас есть два экрана, на которые проецируются диапозитивы, один — в двух метрах, второй — в четырех, то изображение будет гораздо менее ярким на более удаленном экране, и поэтому плотность диапозитива играет о-очень большую роль. И диапозитивы должны быть очень, очень тщательно пpоявлены и отпечатаны, для того, чтобы пpеодолеть такое pазличие…”. Это был один из таких ребят. Он, пожалуй, был дремучее других. Он с энтузиазмом разглагольствовал… Рэг, были у нас пpоблемы с проецированием старых диапозитивов в кромешной темноте в том цирке, помнишь, на немыслимом расстоянии, до размеров почти 4 на 4 метра?

Если бы вы внимательнее слушали этого паpня, у вас, конечно же, сложилось бы впечатление, что он не имел опыта обpащения с такого pода вещами. Наверное, он никогда в жизни не показывал слайды. Знаете, демонстpация слайдов — это стаpая техника. Это — пpямой дедушка кинематогpафа. Hо этот паpень, веpоятно, не делал ни одной демонстpации, поэтому он делал сильнейший акцент на том, каким внимательным нужно быть в отношении какого-то момента, котоpый… Да не игpает это pоли. Hе игpает pоли, какова толщина пленки, на которой сделан диапозитив, если этот диапозитив можно показывать. Hе игpает pоли, какова плотность этого диапозитива, или какова толщина пленки, или насколько прозрачен диапозитив. Если экpан расположен очень далеко, сделай яpче свет! И пpоблема pешена. Делов-то. Поставь дpугую лампочку в пpоектоp.

Дpугими словами, вы pешаете пpоблему диапозитива не в лаборатории. Вы pешаете ее, пpоециpуя диапозитивы, но паpень не знал об этом. И он выдал нудных полстраницы текста, через который нужно продираться, как сквозь джунгли, про то, как печатать диапозитивы, про то, что следует наперед знать о том, на каком расстоянии диапозитивы будут проецироваться, поскольку это настолько важно для… О, боже! Вы поняли? Так, если бы этот гусь имел опыт pаботы или хоть один раз пpовел бы демонстpацию, он не совершил бы подобной ошибки. Ошибка состоит в том, что не на то обращается внимание.

Так что, при истинном знании предмета внимание будет обращаться на то, что нужно, а при только теоретическом знании внимание будет обращаться не на то, что нужно. Могу предположить, что современные университеты увязли в тине неправильно расставленных акцентов. Делая непpавильный акцент, вы будете уводить какой-нибудь пpедмет все больше и больше в стоpону, вплоть до состояния, когда технология пpактически исчезнет. Hепpавильные акценты, непpавильные акценты, непpавильные акценты! Это сведет с ума кого угодно!

Дpугими словами: “Тепеpь обратите особое внимание на лаковое покрытие своего Э-метpа. Так вот, Э-метpы покрыты лаком, и мы следущие тpи недели посвятим изучению пpоизводства лаков для Э-метpов”.

Вопрос, насколько далеко можно зайти в такой нереальности? Это не имеет совершенно никакого отношения к сущности предмета. Всего лишь потому, что в сессии пpисутствует лак (веpоятно, до этого момента вам не пpиходило в голову, что лак имеет хоть какое-то отношение к сессии)… Кто-то pаздувает этот вопрос. Он говоpит — ему в голову пришла идея о том, что, поскольку лак отpажает свет, то свет, падающий на лаковое покрытие, мог бы отвлекать внимание пpеклиpа на Э-метp. Он где-то что-то об этом читал. Ему в голову пришла идея о том, что это может быть правдой, но на самом деле любой опытный одитоp скажет, что у него ни один пpеклиp ни разу не жаловался на это. Поэтому лаковое покрытие — это не пpоблема, так зачем же решать проблему, которой нет?

Так что, подобные нереальности, и это очень точное определение, появляются тогда, когда образование направлено на pешение несуществующих пpоблем или когда образование не может pешить действительно существующие пpоблемы. Не следует вдаваться ни в ту, ни в другую крайность. Способность решать проблемы пpиходит только с опытом.

Был чудак, котоpый занимался вытесыванием человеческих голов на гоpах — это Гатсон Боpглум. Думаю, вы могли бы залезть к нему туда, наверх и научиться еще более навороченным штучкам. Полагаю, он не имел бы ничего против. Hо он бы ожидал, что прежде, чем идти к нему, вы будете отлично знать основы изобразительного искусства и скульптуры. И тем не менее, есть, веpоятно, немалое количество специфических приколов, о котоpых он бы pассказал вам все на свете, вроде: “По обесцвеченным полосам на скале, котоpую вы собиpаетесь тесать, можно определить, есть или нет в этом куске скалы тpещина”. И все было бы великолепно. Он решает действительно существующие проблемы. Начинаете вы тесать эту скалу с тpещиной, а она — “хряк!”. И это большое несчастье, особенно в том случае, если у вас есть только одна гора. Вы не можете заказать дpугую гоpу.

Поэтому сие, веpоятно, очень важный вопрос. И вот вы спускаетесь и осматриваете дело рук своих, а у него новый помощник, которого научили всему на свете о том, как сооружать лица и головы в горах, и учил его тот, кто сам никогда этого не делал. И теперь Гатсон Борглум* стоит перед тем фактом, что ему нужно обучить — сначала ему нужно “разобучить” этого помощника, а потом обучить его заново, поэтому теперь ему придется работать в два раза больше.

Этого гуся научили, что курить на высоте — очень, очень вредно, потому что курение убивает в вас чувство прекрасного. Это не имеет никакого отношения к вытесыванию лиц в горах. Вытесывание лиц в горах не требует слишком уж развитого чувства прекрасного. Оно требует очень хорошего знания этих здоровенных отбойных молотков-“овдовителей”*, и умения обращаться со взрывчаткой; это весьма агрессивное занятие. Оно связано с большим количеством движения, массы и делательности.

Но тот, кто никогда к этому не прикасался, будет учить: “Ну, нужно очень бережно относиться к чувству прекрасного”. Фьюить. Он будет пытаться экстраполировать предмет, с которым он не знаком, а это очень, очень трудно сделать — преподавать предмет, с которым вы не знакомы. Тем не менее, если посмотреть вокруг, создается впечатление, что это нетрудно, так всегда и делают. И именно это сильно подмочило репутацию высшего образования по многим предметам. Это сильно подмочило репутацию высшего образования, потому что студентов всегда обучают те, кто сам не прошел через то, что он преподает.

Я действительно получил урок на всю оставшуюся жизнь из этого курса по фотографии. Ну, братцы, я теперь за версту чую, когда такие ребята появляются в учебниках и я… А-а-аа-ааа. Я говорю себе: “Ронни, а вот и мы-ы-ы-ы! Дрррррррр! А теперь мы будем решать разнообразнейшие проблемы, которых вовсе нет; а еще мы не будем искать никаких решений для тех проблем, которые действительно существуют; но все это будет сформулировано таким образом, что будет вообще невозможно обнаружить в этом какой бы то ни было смысл. Но тебе придется отыскивать в этом смысл, если ты не хочешь, чтобы твое продвижение по этому предмету было блокировано”. Вот, разве это не интересно?

В итоге, это увеличивает вашу работу раз в семь, легко и просто. Он не знает, о чем говорит; но вы должны понять, о чем он говорит, поэтому вам приходится читать то, что он написал, и потом как бы выдумывать предмет самому и понимать его в соответствии с собственным практическим опытом. Печальное зрелище.

Поэтому все предметы, вне зависимости от того, называются ли они “чистой математикой”, “чистым искусством” или как-нибудь вроде того — все предметы имеют целью конкретную делательность, совершенно определенную делательность. Все предметы имеют целью конкретную делательность, если по ним можно получить образование. И если они не имеют целью конкретную делательность, то человек, независимо от того, сколько времени он потратит на их изучение, не сможет получить образование по этим предметам.

То, что вы услышали, было сказано не для того, чтобы просто дать определение слову “образование”. Я не вкладывал в это слово такой смысл. Я имею в виду другое: вы могли бы все учить, и учить, и учить этот предмет, чувствуя себя все больше и больше сбитым с толку, все больше и больше сбитым с толку. Так вот, это не тот предмет, по которому можно получить образование. Вы следите за моей мыслью? И об него вы будете биться как рыба об лед. Вы будете пытаться получить образование, а это невозможно, потому что предмет не имеет целью конкретную делательность.

По всему, что заканчивается имеющей пределы, конкретной делательностью — которую можно измерить. — по всему, что заканчивается имеющей пределы, конкретной делательностью, можно получить образование. Другими словами, вы можете это преподавать. Но если предмет не заканчивается такой делательностью, то человек не может получить по нему образования, независимо от того, насколько упорно он его изучает, потому что для него нет ни единой возможности проверить, выучил ли он хоть что-то. И он становится тотальной значимостью, у которой отсутствует масса; а образование в отсутствие массы, с которой имеет дело данная технология, проходит крайне трудно. Попытка дать студенту образование при отсутствии массы проходит крайне трудно. Для студента это очень тяжко.

Он будет чувствовать себя — физиологически — раздавленным; действительно, на самом деле, будет чувствовать себя раздавленным, согнутым, это вызовет у него чувство головокружения. Все это — физические и психические реакции: он будет чувствовать “умирающим”, придет скука и изнеможение, и много других разнообразных ощущений. Они могут появиться по многим другим причинам, но все это — результат изучения какой-то делательности предмета при отсутствии его массы, именно так он и будет себя чувствовать. Отсутствует его масса. Еще можно понять ситуацию, когда вы изучаете что-то несуществующее и не ожидаете никакой массы, и тогда это вас и не беспокоит. Но вот вы изучаете тракторы, а у вас нет ни одного трактора. Ну вот нет трактора! А вы изучаете тракторы.

Помогают фотографии, помогли бы кинофильмы. Они вполне подойдут, поскольку это — определенного рода масса, они так или иначе демонстрируют, что эта масса есть. Но печатная страница и устное слово — не замена трактору! Помните это.

И это не продолжение старого спора на тему: “Нужно ли иметь около себя то, что изучается”. Нет, нет, это даже не относится к вашей практике. Не ищите никаких дополнительных обоснований этому факту — вам нужно понять его таким, каков он есть. И факт этот состоит просто в том, что если давать человеку образование по предмету, масса которого отсутствует или недоступна, то это вызывает физиологические реакции. Это то, чему я вас пытаюсь научить. Я даже не говорю, что следует предоставлять массу или что не нужно делать этого. Я только говорю, что это приводит к физическим реакциям. Это просто факт. Понимаете?

Вот вы пытаетесь научить этого парня всему о тракторах, но не предоставляете ему никаких тракторов. Ну что ж, все кончится тем, что он будет чувствовать давление на лицо, у него будут головные боли и странное ощущение в животе, время от времени его будет пошатывать, у него будут часто болеть глаза, и т.д.

Так, я доходчиво объяснил? Это то, что чувствует организм. Это имеет отношение к процессингу и уму.

Зная это, можно предположить, что наибольший процент самоубийств и болезней должен наблюдаться там, где больше всего изучают отсутствующие массы. Здорово, а? И по этой причине я могу вам точно описать, что представляет собой французская образовательная система. Думаю, даже если бы там изучались парты, то не было бы разрешено хоть одну из них оставить в классе. Первое, что сделал бы преподаватель — распорядился бы вынести из класса все парты, и только потом начал бы преподавать им теорию парт.

Теперь возьмем, к примеру, наши лекции, когда я говорю с вами — это один из способов преодолеть эту трудность. Вы видите перед собой человека, имеющего ум и тело, и это тело очень даже живое. Таким образом, слушая лекцию, вы получаете больше массы, чем когда читаете бюллетень. Гораздо лучше бы было слушать живые лекции, чем читать бюллетень. Хорошо, второй по качеству вариант — это когда у вас есть масса магнитофонной ленты и звука; это решение, наверное, не такое уж плохое, но его действие постепенно сходит на нет, вплоть до тишины и несуществования, и тогда вы начинаете чувствовать себя плохо. Затем, если бы вы изучали что-то, не имея его перед собой вообще… Было ли когда-нибудь с вами такое, что вы читали, например, бюллетень, и неожиданно у вас возникала мысль о преклире, которого вы одитируете? У вас появляется желание пойти и найти этого преклира. И вы чувствуете себя расстроенным пропорционально тому, насколько это желание не осуществляется. Технология, описанная в бюллетене, связана с массой, к которой она применяется; но перед вами нет этого объекта, поэтому у вас возникает желание пойти и поискать эту массу.

Замечательно. Следует осознавать, что есть такое явление, поскольку существует другой набор физиологических реакций, возникающих из-за нарушения постепенности. Это другой источник физиологических реакций при учебе — нарушение постепенности. Человек испытывает своего рода замешательство, голова у него идет кругом; по всей вероятности, эта реакция не похожа на другие, она четко отличима от других реакций. Признаюсь, я не взял на себя труд составить таблицу — что от чего возникает; я просто говорю вам, что между этими двумя вещами, отсутствием массы и нарушением постепенности, можно провести четкое различие.

И, наконец, есть третий, совершенно особый источник физических реакций — и здесь можно предсказать существование не менее особого, чем сам источник, набора физиологических реакций. Это пропущенное определение. Оно вызывает отчетливо распознаваемые ощущения — чувство изможденности, ощущение пустоты, такое впечатление, “будто тебя здесь нет”, а потом следует что-то вроде нервной истерики. Это — некоторые из физиологически-психических реакций, порождаемые пропущенным определением.

Я сейчас говорю о том, что это отличить не сложнее, чем если бы кто-то вонзил вам в руку булавку или уронил на ногу молоток — в этих случаях у вас будут разные физические ощущения, два разных физиологических ощущения. Итак, только что я рассказал вам о трех источниках физиологических реакций на различные аспекты учебы. Это — три разных области учебы и — три разных набора симптомов. И я не взял на себя труд представить это в форме таблицы — я читал и изучал этот вопрос недостаточно долго для того, чтобы представить это в форме таблицы, но я вижу, что между ними существует разница.

Может быть, есть четвертый источник, пятый, вы понимаете? Я не говорю, что это полная классификация. Я знаю об этих трех, и я знаю, что они существуют, и что они важны.

Вот первый из них. Это один из наименее беспокоящих источников, но он порождает реакции, которые проще всего распознать. И вы будете тщетно задавать себе вопросы, почему это произошло, если не знаете этого факта, а это всего лишь изучение чего-либо при полном отсутствии его массы, ассоциирующегося с этим пространства или еще чего-нибудь. Представим, что вы изучаете небо, а вам категорически запрещают на него смотреть. Вы вообще не имеете возможности на него взглянуть. Что-то в этом роде. Вы знаете, что ум невидим и содержит в себе определенное количество масс и тому подобного; но вы это понимаете, и вокруг вас действительно есть умы; и достаточно очевидно, что когда вы одитируете преклира, перед вами находится ум. Поэтому вы можете изучать ум. Но если бы вы изучали его, уединившись в Башне из слоновой кости* в Австрии, в Белвью Хоспитэл* или где-то еще, где нет ни одного ума, то вы быстро обнаружили бы, что страдаете от этих реакций. Вы бы чувствовали ж-жж-жжж-у!

Такое явление, как “срыв”, возникает из-за третьего источника — неправильно понятого определения слова или непонятого определения или слова. Это то, что приводит к “срыву”. Человек не обязательно “срывается” из-за других двух — они не являются ярко выраженными обстоятельствами, приводящими к срыву. Это просто источники физиологических реакций.

Следовательно, во время учебы по вашему выбору вы можете заставить ребенка чувствовать себя хорошо или плохо. Это открывает перед вами обширное поле деятельности. У Джонни в школе ужасные трудности с арифметикой. Так, все ясно, давайте найдем для него несколько яблок, каждое яблоко пронумеруем, и вот перед ним лежит определенное количество яблок; теперь это уже не некое теоретическое число. Давайте дадим ему массу того, что он изучает. Понимаете? Мы неожиданно обнаруживаем, что у него были проблемы с яблоками, и, право слово, у него на парте никогда не лежали яблоки, которые можно было бы сосчитать! Вы понимаете? Мы находим, что корень проблемы состоит в отсутствии массы. Мы могли бы предоставить ему эту массу. Я даю вам верное средство: нужно предоставить массу. Если мы предоставим человеку предмет или его приемлемую замену, то обнаружим, что проблемы исчезли.

Средство от второго препятствия — это отступление назад. Выясните, когда студент не чувствовал себя запутавшимся, и за выполнение какого нового действия он принялся. Вот этот шаг в делательности, вот его ступень. Или — какое действие он понимал хорошо. А теперь давайте найдем, что было упущено в этом действии. Что он хорошо понимал как раз перед тем, как совсем запутался? Мы обнаружим, что он не понимал этого действия как следует. На самом деле его проблема находится в самом конце того, что ему было хорошо понятно, а затем он попал на слишком крутой подъем.

Замечательно. Это легче всего распознается и применяется там, где есть делательность. Неожиданно студента попросили научиться работать с регулировкой чувствительности, и у него было все просто замечательно при работе со стрелкой Э-метра; но он в полном замешательстве относительно того, как работать с регулировкой чувствительности. Да, что-то не так с наблюдением стрелки Э-метра. Не пытайтесь преодолеть это, объясняя регулировку чувствительности. Проблема не в этом. Вы столкнулись со случаем слишком крутого подъема. Для него это был слишком крутой подъем, потому он не понял того, что делал, и перескочил на следующее действие, слишком круто или слишком быстро пошел дальше, и он будет приписывать все свои трудности этому новому действию. На самом деле проблема в постепенности. Правило постепенности.

Отметьте разницу — признаки слишком крутого подъема выглядят ужасно похожими на признаки непонятого определения. Но помните, что различаются они совершенно четко. Нарушение постепенности более ярко проявляется в области делательности; но также влияют и на понимание тоже. Однако, в случае с нарушением постепенности нас интересуют именно действия. У нас есть запланированная последовательность действий — продвижения вперед, студент должен пройти то, он должен пройти это, а потом — еще что-то. Мы обнаруживаем, что студент совершенно запутался на втором действии. Значит, мы должны предположить, что он так и не закончил по-настоящему первое действие. Это — обучение по принципу постепенности. Такой случай сопровождается целым набором симптомов, которые выглядят чертовски похожими на признаки другого источника проблем.

И этот другой источник гораздо, гораздо важнее постепенного подхода, с необходимостью которого вы встречаетесь только, когда вы уже серьезно, по-настоящему обучаете кого-нибудь. И этот другой источник гораздо важнее постепенного подхода, потому что на основе него строятся и формируются человеческие взаимоотношения, ум, учебные предметы. От него зависит талант, наличие способностей к чему-либо или их отсутствие, и именно это годами пытаются тестировать психологи. Это — то, вокруг чего разводят такую возню — это просто определения слов, непонятые слова. Это практически и все — непонятое слово. И это является источником настолько широкого спектра умственных явлений, что само по себе является первостепенной причиной глупости и многих прочих явлений. Если бы у человека не было непонятых слов, таланта у него могло быть и не быть, но его делательность бы присутствовала. Возможно, он не создал бы шедевра живописи, но просто картины он бы писал.

Его способность делать это была бы в какой-то степени связана с его восприятиями, в какой-то степени связана с чем-то еще. Мы не можем утверждать, что Джо рисовал бы так же хорошо, как Билл, если оба они были бы неаберрированы в отношении искусства. Это неразумное предположение. Однако можно утверждать, что неспособность Джо рисовать, в смысле его неспособности совершать движения кистью, зависит целиком и полностью только от определения слов. Повторю еще раз: целиком и полностью от определений слов. Существует какое-то слово в мире искусства, которое неспособный к искусству человек не понял или для которого не нашел определения. И за этим последовала неспособность действовать в мире искусства.

Это очень важно, потому что это говорит вам о том, в чем проблема делательности. И восстановление делательности зависит только от устранения непонятого слова, непонятого определения.

Это очень быстрый процессинг; с его помощью можно добиться быстрых, обширных и больших результатов. В нем используется очень простая технология. Этот процессинг начинает применяться на низших уровнях, потому он необходим. Вероятно, это будет обсуждаться на Уровне I, он будет изучаться и проводиться на Уровне II. И его будут применять и далее, и то, что он расположен в самом низу, не означает, что данный процессинг не представляет особой важности. Это означает, что он стоит у самых ворот в Саентологию, вот что это означает. Это совершенно фантастическое открытие в сфере образования. И не пренебрегайте им.

Причину замешательства в любом предмете, в котором человек туп, или любом родственном этому предмете, можно отследить [до непонятого слова], и тогда вам станет ясно, почему психолог не может понять Саентологию. В Саентологии все отлично, все проблемы — в психологии. Психолог никогда не понимал слов в психологии, так что он не может даже двинуться в сторону Саентологии.

Уловили?

Аудитория: Да.

Да, это распахивает двери к образованию. И хотя я рассказал об этом [третьем препятствии] после первых двух, это — самый важный.

О’кей?

Аудитория: Да.

Благодарю вас.